Иду на грозу

Писатель Даниил Гранин о сегодняшнем состоянии общества.

Дефицит моральных авторитетов в российском обществе все ощутимее. Почти не осталось тех, кого, делая уступку пафосу, принято называть совестью нации. Но есть Даниил Гранин. Фигура штучная, совершенно отдельная.

Председатель правления Международного благотворительного фонда им. Д. С. Лихачева, лауреат различных премий, почетный гражданин Санкт-Петербурга - все это лишь приложения к имени. Приложения в общем-то необязательные. Потому что имя - самодостаточное.

Недавно президентским указом Даниил Гранин был назначен членом Общественной палаты.

- Войти в состав Общественной палаты вам предложил лично президент?

- Да, я получил от него письмо. А потом еще был звонок из президентской администрации. Я подумал и принял предложение.

- Вы, значит, не считаете Общественную палату декоративным органом?

- У меня пока не было повода убедиться в этом на собственном опыте. Я в Общественной палате еще не работал и потому не имею права давать ей оценку.

- Но вы же туда идете не из праздного любопытства, наверняка есть какая-то цель.

- Дело в том, что я возглавляю Фонд Лихачева, который мне очень близок по своим задачам и для которого я пытаюсь что-то делать. Фонд существует на птичьих правах. Это негосударственная организация, никто ее не финансирует, поэтому у нее довольно трудная жизнь. Я подумал, что, будучи членом Общественной палаты, смогу чем-то помочь фонду.

- Общественная палата в стране, где столько проблем c гражданским обществом, - вас это не смущает?

- Гражданское общество предполагает наличие ряда свобод, которых у нас недостаточно.

- Стало быть, у вас есть вопросы к власти?

- Думаю, в стране не найти человека, у которого не было бы абсолютно никаких вопросов к власти. У меня, естественно, они тоже есть.

- Да, вас, я знаю, возмущает все-проникающая коррупция. Но вы считаете, что она - лишь следствие, а первопричина - отсутствие чести и совести у людей. По-моему, тут зависимость обратная. Коррупция коренится в системе власти. Эта система и формирует моральный облик чиновника.

- Не могу согласиться с вами. Каждый человек решает сам для себя - воровать или не воровать, брать взятки или не брать. Из таких вот решений складывается или не складывается коррупционная обстановка. В России она, к сожалению, сложилась. Хотя, наверное, честные люди во власти еще остались. Вы-то встречали таких?

- Встречал. Но людей, не играющих по ее правилам, коррупционная система не терпит. Таких людей могут в два счета подставить, обвинить в казнокрадстве, мздоимстве, да в чем угодно.

- Могут. Наша власть не то чтобы отторгает честных людей, но она не стремится наказать нечестных. У нас не было ни одного судебного процесса над крупным чиновником - скажем, министром, первым заместителем министра... Эта обстановка безнаказанности... я не знаю, почему она существует - то ли потому, что власть слабая, то ли потому, что никто реально, а не на словах не запрещает чиновнику быть нечестным.

- Вы с президентом говорили на эту тему?

- О коррупции - нет. Мы говорили о других вещах.

- О каких, если не секрет?

- Не секрет. Я говорил президенту, что нравственный климат в стране невыносим. На протяжении моей жизни, даже в любые годы Советской власти, такого массового падения порядочности и такой повальной бессовестности не было. Я говорил ему, что не понимаю, почему в числе приоритетов, определяемых властью, отсутствует культура. Я не думаю, что информатика, Интернет и компьютеры несут в себе какие-то нравственные составляющие. Школы обзавелись компьютерами, но уже не преподают литературу по-настоящему, не преподают историю по-настоящему, то есть не преподают по-настоящему гуманитарные предметы, дающие простор для разговора о том, что такое хорошо и что такое плохо, что такое добро и зло. Мы с помощью ЕГЭ выпускаем людей, лишенных каких-либо нравственных заповедей. Мы хотим воспитать патриотов? Но патриотизм воспитывается любовью к отечественной истории, родной природе. Патриотизм воспитывается стихами, музыкой, песнями. Это все начисто вычеркнуто из программы школьного воспитания, а в вузах этого нет и подавно. Вот, собственно, о чем я говорил с президентом.

- И как он отнесся к вашим соображениям?

- Мне показалось, что с пониманием.

- Вас в нынешней жизни что-нибудь радует?

- Да, конечно. Хочу вам сказать, что любой режим может существовать, когда в нем есть что-то хорошее, позитивное. Хорошее было и при Советской власти.

- Что, например?

- Например, социальная защита человека. Например, культура и искусство. Мы сейчас что поем? Советские песни. Что с удовольствием смотрим? Советское кино. Что с наслаждением перечитываем? Советские стихи, советскую прозу в их лучших образцах. Многое из того, что было, возвращается в нашу жизнь. Как ни странно, советская действительность - при цензуре и прочих невзгодах - создала громадный пласт искусства, которое мы теперь начинаем по-новому понимать и по достоинству оценивать. Сегодня при отсутствии цензуры мы имеем возможность работать в искусстве гораздо более свободно, чем раньше. Да, результат пока не очень впечатляет, и тому есть свои причины; какие - это отдельный разговор. Но сама возможность прекрасна, и она меня радует. Возможность свободного въезда-выезда. Возможность заниматься предпринимательством. В советские годы коммерческий, предпринимательский талант не мог получить развития, был наказуем, а сейчас - пожалуйста!

- Но вы непрестанно осуждаете возникший в новые времена культ денег. Если такой культ в самом деле возник, то, наверное, он неизбежное следствие рыночных отношений, которых прежде тоже не было, да вот появились, чему вы ведь рады, как я понимаю.

- Нет, это не неизбежное следствие. Если вы приглядитесь к тому, как живет Европа, как живет Америка... Там считается неприличным иметь роскошные машины, щеголять в бриллиантах, возводить себе многоэтажные особняки, огораживая их крепостными стенами. Эта демонстрация своего богатства, это упоение им... Я общался в Америке и Европе с несколькими миллиардерами, миллионерами. Меня Сорос как-то спросил: "Чем отличается, по-вашему, миллионер от миллиардера?" Я говорю: "Не знаю". Он говорит: "Миллионер хочет еще денег, и еще, и еще, а миллиардер думает, на что бы их с пользой потратить. Причем с пользой не только для себя". Наши миллиардеры об этом не думают. Они тратят свои деньги на такие вещи, которые не вызывают симпатии.

- Но, может быть, должен пройти какой-то период привыкания к богатству. Мы ведь почти все до недавнего времени были нищими. Демонстрация роскоши, упоение ею - они не оттого ли, что не было ни гроша, да вдруг алтын? Нет привычки не то что к роскоши, даже к относительному материальному благополучию. Появится эта привычка - и объем продаж "Бентли" в России упадет, вот увидите.

- Это очень расхожее и приятное для нуворишей объяснение. Я же думаю так: жизнь у человека одна, и короткая. Вот ты миллиардер. И на что ты потратил свою жизнь? На яйца Фаберже? Или ты создал больницу, приют? Посмотрите, в каком состоянии больницы! Что тут привыкать? Чего тут ждать? Если ты приобретаешь яйца Фаберже и яхты, то это не от непривычки к богатству, а от твоих жизненных принципов, от осмысления самой жизни, от твоего понимания, зачем она. И потом... То, о чем вы говорите, еще можно было бы принять, если бы огромные деньги, кем-то заработанные, были бы результатом каких-то изобретений, инноваций, а эти деньги - они непонятные. Среди наших миллиардеров почти нет тех, кто что-то создал и которому можно сказать: молодец!

- Вы однажды обронили фразу: "Те, кто много читает, отвыкают самостоятельно мыслить". Помните?

- Да.

- Тогда поясните свое высказывание. Мне-то кажется, все как раз наоборот: чем больше человек читает, тем он больше способен к самостоятельному мышлению.

- Я имел в виду сегодняшнее качество чтения. Если вы посмотрите, какие книги ныне выходят массовым тиражом, то увидите, что это литература довольно низкопробная. Я не осуждаю тех, кто ее читает. Люди устают на работе, хотят отвлечься, остаться наедине с книгой, которая не требует душевного сопереживания и умственных усилий. Но у советского и русского - еще дореволюционного - человека преобладал иной подход к литературе. Литература как откровение. Литература как проповедь. Сегодня такого подхода нет. Изменился не только рацион чтения. Изменился весь рацион жизни.

- А вы что сейчас читаете?

- В основном книги, связанные с историей. Недавно читал про Марию Спиридонову. Великая русская женщина, как справедливо назвал ее Г.Х. Попов. Это очень интересно, и для меня очень важно. Это то, над чем я сейчас размышляю, о чем пишу.

- А что пишете?

- Я сделал небольшую работу о нашей истории. О том, что мы с ней всегда обращались ужасно, все время ее приспосабливали к политике, к нуждам власти, вождей. И теперь оказались в дурацком положении, когда Колчак и Чапаев, Деникин и Фрунзе стоят в одном ряду, и все они нам одинаково симпатичны и приятны. И наш государственный праздник теперь не 7 ноября, а 4 ноября, и в основе его не 1917 год, а 1612-й. Мы отказались от всей советской истории, а это ведь 80 лет - три человеческих поколения. Это чаяния русских демократов, замечательных людей вроде Петра Лаврова, Михайловского, Чернышевского. Какое моральное право мы имеем на это предательство и измену? Ну хорошо: красные и белые. А кто из них прав? Раньше правы были красные. Теперь правы белые. Слушайте, ну нельзя так жить! Кроме партии большевиков, были же и другие партии. Были кадеты, были эсеры левые и правые, были анархисты во главе с князем Кропоткиным, были монархисты и прочие. Чернов, Мария Спиридонова... Это был цвет русской мысли. Что же произошло? Почему мы, ныне свободные люди, остались без истории? Почему погружаемся в абсурд? Да, произошла революция 1917 года. Да, были ужасы Гражданской войны. А кто прав? Никто не прав! Шолохов - единственный из наших художников - понял это и показал. В "Тихом Доне" нет правых. Григорий Мелехов остается под черным солнцем. Он был белым, был и красным. Шолохов изображает всю мерзость и тех и других. Все они преступники, бандиты, аморальные люди. Я не буду сейчас распространяться, только скажу, что, на мой взгляд, Октябрьская революция была действительно великой. Она ничего не дала России, обманула ее ожидания. Но она удивительно много дала Европе, ее социал-демократии, ее рабочему классу. Она перестроила сознание европейского человека. И те перемены, которые потом произошли всюду, они произошли под влиянием нашей революции. И в этом смысле она имеет, возможно, даже большее мировое значение, чем Великая французская. Мы просто не умеем ее ценить, неспособны понять ее заслуг. Мы глупо и стыдливо отказываемся от нее. Вот о чем я сейчас думаю. Вот что меня тревожит.